Дионисический боров

О Сувчинском писали редко и скудно («румян», «толст», женолюбив). Единственную «развернутую» его характеристику я нашел в заметках об острословии малолетнего сына Цветаевой Мура. Вот и вся запись: « Петру Петровичу Сувчинскому, в ответ на вопрос, как зовут Мурову резиновую свинушку, Мур выпалил: «Свин Петровиц», что очень подходило к великолепной наружности этого (как мы его между собой называли) «дионисического борова» (каких, наверно, пестовал в «Одиссее» Евмей…)». Да уж, дионисиец Сувчинский, видно, не оставил бы женщину скучать после ресторана. И вообще, «дионисический боров» оказался не прост… А для чего мог сгодиться этим двум интеллектуалам, Мирскому и Сувчинскому, неумный, но деятельный Эфрон? Для деятельности. Оба они были снедаемы тщеславием, оба увлекались евразийством и Советами и желали, выделив в евразийстве леворадикальное направление, возглавить его (или возглавить все движение). Собственно, им вообще было мало эмигрантской победы — они надеялись внедрить евразийство в жизнь Советской России, повести за собой большевиков, объединившись ними. Святополк-Мирский писал, что суть евразийства «в сочетании культурно-религиозного консерватизма с практически полным приятием социальных и политических завоеваний революции». Позднее, впрочем, князь согласен был отказаться и от культуры, и от религии, лишь бы оставалось «полное приятие» большевизма. Как видите, эмиграция рано начала созревать для своей послевоенной капитуляции… В «соборной личности» евразийцев Святополк-Мирский видел аналогию с большевистским коллективизмом. «Коммунизм и фашизм, — писал этот высокообразованный сын царского министра внутренних дел, — надо понимать как огрубленное приближение к идеалу идеократического государства». Легко понять, что все эти замечательные рассуждения тщеславный умница-князь успел забыть еще до первого допроса на Лубянке, а может, уже и через полмесяца жизни в московской коммунальной квартире на Русаковке, где в его отсутствие странные воры в фуражках изымали у него «вражеские издания», присланные из Лондона… В Москве он писал уже дубово, как все, только больше. Однако не будем забегать так далеко вперед, вернемся на мирный вандейский берег 1926 года…